Эжен ДЕЛАКРУА.

«Греция на развалинах  «Миссолунги»

В старинных трактатах по искусству жи­вописи нередко приходится встретить мысль, что самой совершенной, идеаль­ной картиной будет та, на которой ве­ликий художник покажет великого че­ловека или событие, взятые в момент их максимального величия. (Как тут, кстати, не вспомнить Пушкина: «Служенье муз не терпит суеты; прекрас­ное должно быть величаво».) Считалось, что полнота красоты и смысла, а точнее сказать — осмысленной красоты, наи­лучшим образом раскрывается через величие. На краеугольном камне этой идеи построено все искусство европей­ского классицизма.  Эжен Дела­круа — художник, чье имя привычно связывается с упадком классицизма и яркой победой романтического на­правления в живописи. Факты и взаи­мосвязи живого искусства всегда на­много сложней, чем может предста­вить их даже самая хорошая истори­ческая схема.

Фердинанд Виктор Эжен Делакруа (1798—1863) учился живописи в школе, где наставником был Пьер Герен — пра­воверный классицист, художник, пере­живший свое время и понимавший это. Но будучи умным и доброжелательным человеком, Герен терпимо, по словам исследователя, относился к ученикам, «отклонявшимся от пути, начертанного программой классической школы». Ведущие мастера французского роман­тизма воспитались у него в мастер­ской: братья Ари и Анри Шеффер, Теодор Жерико. Делакруа был самым талантливым среди учеников и самым свободным от всякой догмы — хотя бы и парадоксальной догмы романтиче­ского своеволия.

«Делакруа,— писал о нем Шарль Бод­лер,— являл собой примечательный сплав скептицизма, светской воспитан­ности, дендизма, пламенной воли, лу­кавства, самовластности и наконец осо­бого рода доброты и нежности, неиз­менно присущих гению. Отец его был из поколения сильных людей, послед­них представителей которого мы еще застали в нашем детстве; одни из них — ревностные приверженцы Руссо, дру­гие — строгие выученики Вольтера, все они, однако, принимали равное участие во французской революции, и те из них, кто уцелел, как якобинцы, так и кор­дельеры, совершенно искренне (это важ­но подчеркнуть) примкнули к делу На­полеона Бонапарта...» Отец Делакруа,

видный чиновник, выдвинулся как раз во времена Директории. «Делакруа,— про­должал Бодлер,— ревностно оберегал черты своей революционной родослов­ной. Как о Стендале, можно сказать о нем, что пуще всего он опасался быть обманутым. Скептик и аристократ, он признавал страсть и чудесное, толь­ко если они были оправданы мечтой...» В этой замечательно умной статье, воз­можно, вообще лучшей во всей литера­туре о Делакруа, Бодлер постоянно указывал читателю на главное свойство своего героя — независимость характера.

Десятилетия подряд, правда, с пере­рывами, Делакруа вел дневник. То ску­пой, то очень подробный, но всегда захватывающе интересный, так как художник любил и умел писать.

Так вот, в дневнике в начале 1820-х гг. появилась запись, которую можно принять за первую пульсацию за­мысла целого цикла произведений, в том числе и «Греции на развалинах Миссолунги»; «Я почувствовал, как во мне просыпается страсть к великим вещам». Комментируя эту знаменательную за­пись, А. Гастев в монографии о Де­лакруа уточнял: «...он догадывался, что эту страсть надо было поддерживать, поощрять, вскармливать...»

А. Гастев так описывал метания Де­лакруа в поисках сюжета «великой вещи», зачаток которой он чувствовал в себе: «...он носился по улицам, он разворачивал в кофейнях газеты, лихора­дочно... искал сообщений из Греции. Греция — великолепный, мрачный, ви­зантийский, турецкий Восток, роскошное пятно на карте где-то между Европой и Азией... Это пятно окрасилось кровью, пропиталось дымом и порохом... оттуда послышались вопли зарезанных и дикий воинственный крик янычар — Греция восстала против турецкого ига...»

Освободительная война греческих пат­риотов, длившаяся около десяти лет (1821—1829), приковала к себе внима­ние всех романтиков в силу различных причин. Одной из них, хотя и не самой важной, был внезапный сильнейший до­пинг, обновивший культ восточной экзо­тики — «ориентальную ориентацию» романтизма, по удачному словцу, кем-то пущенному в обиход. Этот с позволе­ния сказать эстетический аспект проис­ходящих событий, соблазнивший мно­гих, повлиял только на одну картину Делакруа — «Вступление крестоносцев в Константинополь». Ее средневековый сюжет едва ли стал достаточно убедительным камуфляжем для весьма ак­туальной в стилистическом отношении живописной эпопеи, навеянной злове­щей и контрастной красочностью гре­ческой войны...

Мы не думаем, чтобы кто-либо представлял себе Делакруа моралистом,— он им, конечно, никогда не был; однако его нравственное чув­ство было развито не меньше эстетиче­ского. И поэтому тот факт, что грече­ская война являлась войной освободи­тельной, значил для него очень много. К тому же и понятие свободы числи­лось у романтиков среди основных; свобода личности, свобода народа, сво­бода творчества суть главные идеи фи­лософских и эстетических теорий ро­мантизма. Злейшим из преступлений мыслилось попрание свободы. Понятно, что как человек Делакруа был потря­сен, а как мыслитель — оскорблен ди­кой резней, учиненной турками над гре­ческим населением острова Хиос, В мае 1823 года он отметил в дневнике; «Я ре­шился написать для Салона сцену резни на острове Хиос» (вот он, наконец-то, подлинный давно искомый сюжет!). «Резня на Хиосе» потрясала и потря­сает: леденящая душу ужасом картина поселяет в нас ненависть, сострадание, но странным образом они не исключают озноб восторга, по которому узнается работа гения.

Была, наконец, еще причина, застав­лявшая романтиков помнить о Греции. Там, в Миссолунги, весной 1824 года умер Байрон — герой и кумир евро­пейского романтизма. Вероятно, Де­лакруа с его холодным умом меньше своих современников испытывал на себе обаяние байроновской легенды. Но и он, естественно, увлекался Байроном, че­му свидетельство — две картины по мо­тивам его драм: «Марино Фалиеро» и «Смерть Сарданапала». Одновременно была написана и «Греция на развалинах Миссолунги» (1827; Музей изящных ис­кусств в Бордо), Как передать расте­рянный, молящий, укоряющий и про­щальный жест женщины посреди руин? Это Греция плачет на пепелище оте­чества; это мать призывает тени сыно­вей; это прелестница из «гречанок Байрона» (вспомним Пушкина) прощает­ся со своим возлюбленным поэтом...

Но это и прощание самого Делакруа — с молодостью, с романтизмом. Уже ве­личие, а не темперамент, уже идеи, а не явления начинают привлекать его. Мы не зря упомянули классицистов: образ «вечного возвращения» неот­ступно преследовал Делакруа. Ничто не пропадает, «законы прекрасного веч­ны и незыблемы», хотя в конечном сче­те решает дело личность художника. Делакруа признавался, что любит пере­читывать свой дневник. Откроем его и мы напоследок: «Стиль — это сам чело­век, это верно; стиль — это человек, разумеется, если у человека есть стиль. Это vera incessu patuit dea (то есть «по­ступь ее обличает истинную богиню»). Это особый склад ума, характерная чер­та таланта...»