Симфоническая сюита

В одной из статей А. В. Луначар­ского, написанной в 1932 году в очень свободной и условной форме «критической фантазии» (так зна­чится в ее подзаголовке), приводит­ся воображаемая беседа автора с Римским-Корсаковым.

«Он явился передо мной,— пишет Луначарский,— длинный и сухой в необычайно корректном черном сюр­туке и джентльменском галстуке, с длинным, под стать фигуре, желтым и костлявым лицом о седой бороде волшебника и с глазами, скрытыми за стеклами очков. Над пергамент­ным и угловатым лбом — ежик седины...

— Дорогой Николай Андреевич,— сказал я ему,— мне хочется пого­ворить  с  вами  не  о  том  вашем мастерстве, которое относится к вы­сокой выучке, а о том, которое сделало вас одним из самых вели­ких волшебников нашей страны да и всего цивилизованного мира...»

И дальше Луначарский пишет о замечательном чародейском даре ком­позитора видеть, слышать и вопло­щать в своем искусстве всю красо­ту мира.

И в самом деле, при всем разно­образии образов, сюжетов, тем му­зыки Римского-Корсакова всем его созданиям свойственна особенная гармоничность, стройность, особен­ная, как Луначарский говорит, «на­рядность, звонкость, праздничность» музыкального убранства. Так в его операх — от «Снегурочки» до «Сказ­ки о царе Салтане», от «Царской невесты» до «Сказания о невидимом граде Китеже» и «Золотого петуш­ка»; во множестве его романсов, в которых он, как мало кто другой, умел раскрыть стихов «пленитель­ную сладость»; так в немногих его симфонических произведениях: в «Садко», в «Испанском каприччио» и «Шехеразаде».

Собрание сказок «1001 ночи» стало известно на Западе еще в XVIII сто­летии. Сначала оно было издано в Париже на французском языке, за­тем — и очень скоро — переве­дено на многие другие, и европей­скому читателю открылся прежде совершенно ему неведомый, причуд­ливый и удивительный Восток. Ре­альность и фантастика, правдивые картины быта и описания немысли­мых чудес и превращений, халифы и ремесленники, джины и ифриты — все это сплелось в действительно волшебном богатстве восточных — арабских, персидских, индийских — сказок, как в некоем изумительной красоты тканье.

Обращались ли музыканты к этим сказкам? Да, конечно, хотя уже гораздо позже. Между прочим, пер­вым был наш Александр Александ­рович Алябьев, написавший в 1825 го­ду оперу-водевиль «Забавы султана, или Шутки на одни сутки». Спустя несколько лет в Париже была постав­лена опера Луиджи Керубини «Али-баба», а уже в нашем, XX веке великий французский мастер Морис Равель написал даже две «Шехеразады»— симфоническую картину и вокальный цикл. Все это — очень разные по своим художественным достоинствам произведения, но ни од­но из них не может сравниться в значимости своей (и в славе тоже!) с симфонической сюитой Римского-Корсакова.

Итак, тысячу и одну ночь расска­зывала прекрасная и мудрая Шехе­разада сказки своему грозному, же­стокому супругу, султану Шахриару. «Много чудес поведала она ему о морских путешествиях Синдбада, о странствующих календерах — царе­вичах, о витязях, превращенных в камень, о громадной птице Рух, о корабле, разбивающемся о магнитную скалу с медным всадником, и мно­гие другие, приводя стихи поэтов и слова песен, вплетая сказку в сказку и рассказ в рассказ» — так пишет сам Римский-Корсаков о про­грамме своей сюиты. И во вступ­лении к первой части, как бы в про­логе всего повествования, он пред­ставляет нам главных его героев.

Мощный басовый унисон медных духовых инструментов (трубы, тром­боны, туба) возглашает властную и грозную, повелительную, как при­каз, тему султана . Шахриара. Даль­ше — несколько мягких, таинствен­ных аккордов, и вступает солирую­щая скрипка. Она звучит почти без сопровождения — три легких, звон­ких перебора арфы только подчер­кивают одинокость этой чудесной в своей выразительности мелодии. Не так ли — узорчато, нежно, и лу­каво — вплетала юная Шехеразада «сказку в сказку и рассказ в рассказ»?

Пролог окончен, но обе эти темы не раз еще прозвучат на протяже­нии сюиты, то в своем первоначаль­ном виде, то как бы чудесно «превращенные» и получившие новый смысл, новое значение. В особенно­сти это относится к теме, Шахриара, которую вы узнаете и в первой части (здесь она станет главной пар­тией сонатного Аллегро — спокойной и величавой темой моря); и во вто­рой — в центральном эпизоде та же тема прозвучит как военная, зо­вущая на бой, фанфара; и наконец, в финале, радостная, энергичная, она введет нас в атмосферу праздничного веселья. При всех изменениях ритма, темпа, способа инструментовки мело­дический рисунок темы один и тот же. Поэтому мы легко опознаем ее, и это постоянное возвращение музы­кальной мысли крепко связывает во­едино все четыре части сюиты, как бы «цементирует» всю форму, сооб­щая ей особенную цельность, логич­ность, стройность.

«Море и Синдбадов корабль» — так называется первая часть сюиты (Аллегро), и это — одно из самых замечательных творений композито­ра. Мерно, тяжело колышется вод­ная стихия, могучие валы, взды­маясь, уходят, гаснут в необозри­мой сини... (Заметим, между прочим, что у Римского-Корсакова был очень редкий и, несомненно, драгоценный для музыканта «цветовой слух» — не потому ли он и стал, как его часто называют, «великим музыкаль­ным живописцем». Это значит, что те или иные цвета и краски, встре­чавшиеся ему в природе, приобрета­ли для него какое-то определенное звучание. И ми-мажор, в котором написана первая часть «Шехеразады», всегда был связан для него с темно-лазоревым, сапфировым, мо­жет быть, с ярко-синим цветами-пе­реливами морской волны.)

В прозрачном звучании хора дере­вянных духовых (гобоев, флейт, клар­нетов) является новая тема — ко­рабля Синдбада- морехода: ряд ак­кордов, неторопливо, тихо уплываю­щих куда-то вверх, как бы за го­ризонт... Но вот поднимается ветер, и все приходит в движение. Все ча­ще и все выше вздымаются могу­чие, с «беляками» пены на хребтах, океанские валы, все пронзительней становится свист и завывание ветра. И после громадного нарастания звучности, когда всей массой инст­рументов неистово интонируется пер­вая, основная тема пролога и Ал­легро, вдруг все стихает. Снова, как вначале, мерно, медленно катятся волны аккомпанемента, и плывущая на фоне их тема корабля спокой­на, безмятежна. И так легко, слу­шая замирающие, словно растворяю­щиеся в голубом просторе аккор­ды, представить себе утлый кораб­лик, отважно устремляющийся вдаль, навстречу новым приключениям.

«Дошло до меня, о великий царь» — так начинала Шехеразада каждую свою новую сказку. И перед началом второй части сюиты мы слы­шим уже знакомую нам мелодию, после которой идет уже сам «Рас­сказ Календера-царевича».

Возможно, читатель помнит, что в одной из сказок повествуется о трех странствующих календерах (мо­нахах). Каждый из них оказался ца­ревичем, и история каждого, «будь она написана иглами в уголках гла­за, послужила бы назиданием для поучающихся». Какую из них поведал нам композитор? Несомненно лишь, что первая тема — ее на фоне выдержанных аккордов контрабасов излагает солирующий фагот — это и есть образ самого рассказчика. Речь его нетороплива, может быть, чуть печальна, но дальше мелодия перехо­дит к другим инструментам (к го­бою, скрипкам). С каждым новым ее звучанием нарастает яркость оркест­ровых тембров, ускоряется движение, словно рассказчик сам все больше увлекается собственным повествова­нием. Внезапная, резкая, как при­зыв, фанфара (снова тема Шахриара!) прерывает течение рассказа. В воинственных перекличках медных духовых, в упругом маршевом ритме музыки угадывается звуковая кар­тина битвы...

После пышной живописности и бурных перипетий первых двух частей сюиты следует третья — «Царевич и царевна». Здесь раз­виваются, варьируются всего только две мелодии, очень близкие между собой по мелодическому рисунку, ритмике, по общему настрою музы­ки — как и должны быть близки два голоса в лирическом дуэте. И слу­шатель как бы получает передышку, тем более необходимую, что впере­ди — самые необыкновенные при­ключения и чудеса финала.

«Багдадский праздник. Море, ко­рабль, разбивающийся о скалу с мед­ным всадником. Заключение». Эта программа, данная самим компози­тором, наверно, достаточна для по­нимания содержания и развития му­зыки. Скажем только, что во всей мировой классике не найти такой зажигательной и увлекающей по ритмике, по вихревой стремительно­сти движения звуковой картины во­сточного празднества. Образ разгне­ванного, разбушевавшегося моря, вдруг (как это может быть только в сказке!) врывающегося на площадь, заполненную пляшущей толпой, стал еще более грозным и могучим.

Хотелось бы закончить еще одной выдержкой из упо­минавшейся здесь статьи Луначар­ского.

— Дайте мне руку, Николай Анд­реевич, пройдем вот сюда. Вот — ко­лыбель, качалочка, зыбка, где лежит наша пролетарская муза. Вы видите, какие у нее розовые щеки и какие звездоподобные глазки.

Старый волшебник смотрел сквозь очки на дитя, потом он потянулся своей худой рукой за борт своего корректного сюртука и из бокового кармана вынул великолепную гре­мушку из слоновой кости и золо­та. Гремушка была украшена разве­вающимися лентами пролетарского цвета. Он протянул ее ребенку:

— На! — сказал он, почти сурово.

Девочка схватила гремушку, зама­хала ею перед собой. И тогда разда­лись изящные, веселые, танцующие звуки.

Что это?

Это была — «Шехеразада».